Неточные совпадения
Домой скотина гонится,
Дорога запылилася,
Запахло молоком.
Вздохнула мать Митюхина:
— Хоть бы одна коровушка
На барский двор вошла! —
«Чу! песня за деревнею,
Прощай, горю́шка
бедная!
Идем встречать
народ».
Во время
обедни у одной из дам заметили внизу платья такое руло, [Рулó — обруч из китового уса, вшитый в юбку.] которое растопырило его на полцеркви, так что частный пристав, находившийся тут же, дал приказание подвинуться
народу подалее, то есть поближе к паперти, чтоб как-нибудь не измялся туалет ее высокоблагородия.
Не дожидаясь, когда встанет жена, Самгин пошел к дантисту. День был хороший, в небе цвело серебряное солнце, похожее на хризантему; в воздухе играл звон колоколов, из церквей, от поздней
обедни, выходил дородный московский
народ.
Однажды, около полудня, шли по деревянным тротуарам на Выборгской стороне два господина; сзади их тихо ехала коляска. Один из них был Штольц, другой — его приятель, литератор, полный, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами. Они поравнялись с церковью;
обедня кончилась, и
народ повалил на улицу; впереди всех нищие. Коллекция их была большая и разнообразная.
В промежутке между ранней и поздней
обедней Нехлюдов вышел из церкви.
Народ расступался перед ним и кланялся. Кто узнавал его, кто спрашивал: «чей это?» На паперти он остановился. Нищие обступили его, он роздал ту мелочь, которая была в кошельке, и спустился со ступеней крыльца.
Гоголь приподнял одну сторону занавеси и показал на русское чиновничество во всем безобразии его; но Гоголь невольно примиряет смехом, его огромный комический талант берет верх над негодованием. Сверх того, в колодках русской цензуры он едва мог касаться печальной стороны этого грязного подземелья, в котором куются судьбы
бедного русского
народа.
В первое же воскресенье церковь была битком набита
народом. Съехались послушать не только прихожане-помещики, но и дальние. И вот, в урочное время, перед концом
обедни, батюшка подошел к поставленному на амвоне аналою и мягким голосом провозгласил...
— У нас вот как, ваше степенство… Теперь страда, когда хлеб убирают, так справные мужики в поле не дожинают хлеб начисто, а оставляют «Николе на бородку». Ежели которые
бедные, — ну, те и подберут остатки-то. Ничего, справно
народ живет. Богатей есть, у которых по три года хлеб в скирдах стоит.
— А вот и знаю!.. Почему, скажи-ка, по ту сторону гор, где и земли хуже, и
народ бедный, и аренды большие, — там
народ не голодует, а здесь все есть, всего бог надавал, и мужик-пшеничник голодует?.. У вас там Строгановы берут за десятину по восемь рублей аренды, а в казачьих землях десятина стоит всего двадцать копеек.
Тоже ведь и к деньгам большую надо привычку иметь, а
народ бедный, необычный, ну, осталось у него двадцать целковых — он и не знает, что с ними делать.
— Надо походить по добрым людям… Только это напрасно:
бедным отдать нечего, а с богатых не возьмешь. Такой
народ пошел нынче, что не сообразишь…
Изредка только по этому простору сидят убогие деревеньки, в которых живут люди, не знакомые почти ни с какими удобствами жизни; еще реже видны
бедные церкви, куда
народ вносит свое горе, свою радость.
Когда же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после
обедни все приедут, и что в поле остался только
народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
В один прекрасный осенний день, это было воскресенье или какой-нибудь праздник, мы возвращались от
обедни из приходской церкви Успения Божией Матери, и лишь только успели взойти на высокое наше крыльцо, как вдруг в
народе, возвращающемся от
обедни, послышалось какое-то движение и говор.
По окончании
обедни священник с дьяконом вышли на средину церкви и начали перед маленьким столиком, на котором стояло распятие и кутья, кадить и служить панихиду; а Кирьян, с огромным пучком свеч, стал раздавать их
народу, подав при этом Вихрову самую толстую и из белого воску свечу.
К концу
обедни он стал замечать, что церковь все больше и больше наполнялась
народом.
Она и раньше видала это — богатые церкви и шитые золотом ризы попов, лачуги нищего
народа и его позорные лохмотья, но раньше это казалось ей естественным, а теперь — непримиримым и оскорбляющим
бедных людей, которым — она знала — церковь ближе и нужнее, чем богатым.
— Товарищи! Говорят, на земле разные
народы живут — евреи и немцы, англичане и татары. А я — в это не верю! Есть только два
народа, два племени непримиримых — богатые и
бедные! Люди разно одеваются и разно говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются с рабочим
народом, так и увидите, что все они для рабочего — тоже башибузуки, кость им в горло!
Кончилось ничем, и всё бы прошло хорошо, но на другой день у
обедни Мисаил сказал проповедь о зловредности совратителей, о том, что они достойны всякой кары, и в
народе, выходившем из церкви, стали поговаривать о том, что стоило бы проучить безбожников, чтобы они не смущали
народ.
У старцев и хлеб завсегда водится, и порох, и припас всякий, всего этого им довольно из окольных мест в милостыню присылают, ну, а пермяки
народ бедный, хлеба у них или совсем не родится, или родится такая малость, что только по праздникам им лакомятся.
Я, который изучил мою
бедную Россию как два мои пальца, а русскому
народу отдал всю мою жизнь, я могу вас заверить, что он русского
народа не знает, и вдобавок…
— То есть в том смысле, что чем хуже, тем лучше, я понимаю, понимаю, Варвара Петровна. Это вроде как в религии: чем хуже человеку жить или чем забитее или
беднее весь
народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю, а если при этом хлопочет еще сто тысяч священников, разжигая мечту и на ней спекулируя, то… я понимаю вас, Варвара Петровна, будьте покойны.
— Нет, барин… Что ж это?.. Нет, нет! — повторила Аксинья. — Только, барин, одно смею вам сказать, — вы не рассердитесь на меня, голубчик, — я к Арине ходить боюсь теперь… она тоже женщина лукавая… Пожалуй, еще, как мы будем там, всякого
народу напускает… Куда я тогда денусь с моей
бедной головушкой?..
С этой целью он обивает пороги «высокопоставленных лиц», ходит по канцеляриям, заводит нужные знакомства и даже в бальной зале, под звуки оркестра, выделывая ногами изящные па кадрили и красиво перегибая тонкий стан в изящном фраке, он говорит «ей», уже любимой, о них, о
бедном, добром, страдающем
народе…
Больше трех раз кряду нельзя ставить деньги на кон, — я стал бить чужие ставки и выиграл еще копейки четыре да кучу бабок. Но когда снова дошла очередь до меня, я поставил трижды и проиграл все деньги, как раз вовремя:
обедня кончилась, звонили колокола,
народ выходил из церкви.
«Да; мы
народ не лиходейный, но добрый», — размышлял старик, идучи в полном спокойствии служить раннюю
обедню за сей
народ не лиходейный, но добрый. Однако же этот покой был обманчив: под тихою поверхностью воды, на дне, дремал крокодил.
Если же он истратит 0,001 из украденных им денег на какое-нибудь общественное учреждение: больницу, музей, учебное заведение, то его считают еще и благотворителем того
народа, на обмане и развращении которого основано всё его благосостояние; если же он пожертвовал часть украденных денег на церковь и
бедных, — то и примерным христианином.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении
народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у
бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
Хор из гимназистов пел хорошо, и потому церковь посещалась первогильдейным купечеством, чиновниками и помещичьими семьями Простого
народа бывало не много, тем более, что
обедню здесь служили, сообразно с желанием директора, позже, чем в других церквах.
— Рендич обещался через неделю все нам устроить, — заметил он. — На него, кажется, положиться можно… Слышала ты, Елена, — прибавил он с внезапным одушевлением, — говорят,
бедные далматские рыбаки пожертвовали своими свинчатками, — ты знаешь, этими тяжестями, от которых невода на дно опускаются, — на пули! Денег у них не было, они только и живут что рыбною ловлей; но они с радостию отдали свое последнее достояние и голодают теперь. Что за
народ!
— Я от хлеба-соли никому не отказываю! потому —
народ бедный, оборванцы! — ораторствовал хозяин, — прикажете ему, вашество, приветствие сказать?
Теперь же дороги стали короче, купцы скупее,
народ беднее, хлеб дороже, все измельчало и сузилось до крайности.
Это случилось как раз в то время, когда в церквах оканчивалась великопостная
обедня и
народ, выслушав покаянные молитвы, расходился перед исповедью по домам, но множество людей по пути завернуло в сторону, чтобы постоять на улице перед дверями суда, откуда должны будут выйти сыновья и мать.
Наташа. Там, говорят, поскорее нужно составить общество для помощи погорельцам. Что ж? Прекрасная мысль. Вообще нужно помогать
бедным людям, это обязанность богатых. Бобик и Софочка спят себе, спят как ни в чем не бывало. У нас так много
народу везде, куда ни пойдешь, полон дом. Теперь в городе инфлюэнца, боюсь, как бы не захватили дети.
Слушая их, дьякон вообразил, что будет с ним через десять лет, когда он вернется из экспедиции: он — молодой иеромонах-миссионер, автор с именем и великолепным прошлым; его посвящают в архимандриты, потом в архиереи; он служит в кафедральном соборе
обедню; в золотой митре, с панагией выходит на амвон и, осеняя массу
народа трикирием и дикирием, возглашает: «Призри с небесе, боже, и виждь и посети виноград сей, его же насади десница твоя!» А дети ангельскими голосами поют в ответ: «Святый боже…»
Обыкновенно Полуект Степаныч завертывал к попу Мирону, а потом уже пешком шел в монастырь, но на этот раз колымага остановилась прямо у монастырских ворот. Воеводша так рассчитала, чтобы попасть прямо к
обедне. В старой зимней церкви как раз шла служба.
Народу набралось-таки порядочно.
От этого, с одной стороны, вследствие решительного отсутствия золотой и крупной серебряной монеты, правительство встречало немаловажные затруднения в своих финансовых оборотах, особенно заграничных; с другой стороны, от недостатка мелкой разменной монеты много терпел
бедный класс
народа (Устрялов, том III, стр. 353).
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «
Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы
народа, когда все в России стремится к свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы
народа вызваны на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
— Нет, батюшка Никита Федорыч, мы много благодарны вашей милости за твою ласку ко мне… да только извольте рассудить, если б, примерно, было такое дело на другой мельнице, в Ломтевке или на Емельяновке, так я бы слова не сказал, не пришел бы тревожить из-за эвтого… там, изволите ли видеть, батюшка, место-то приточное, по большей части народ-то бывает вольный, богатый, до вина-то охочий; а вот здесь, у нас, так не то: мужики
бедные, плохонькие… винца-то купить не на что… а мне-то и не приходится, батюшка Никита Федорыч…
— Мадам Иванова, вы же смотрите за собачкой. Может, я и не вернусь, так будет вам память о Сашке. Белинька, собачка моя! Смотрите, облизывается. Ах ты, моя
бедная… И еще попрошу вас, мадам Иванова. У меня за хозяином остались деньги, так вы получите и отправьте… Я вам напишу адреса. В Гомеле у меня есть двоюродный брат, у него семья, и еще в Жмеринке живет вдова племянника. Я им каждый месяц… Что же, мы, евреи, такой
народ… мы любим родственников. А я сирота, я одинокий. Прощайте же, мадам Иванова.
Окроме того, каждый день, после
обедни, до десяти часов у них полон двор нищих и всякого
народу; сама их всех оделяет.
А по праздникам кормит бедных-то — вот тут-то всякого
народу насмотришься.
Полиция, соблюдая тишину, обуздывает вредную роскошь, старается искоренять и даже предупреждать нравственное зло, бесчинство, обманы; печется о безопасности, физическом благосостоянии
народа, чистоте воздуха, здравой пище, твердости знаний, украшении городов и сел, о приятной удобности путешественников, — наконец, печется о
бедных и больных.
В деревне узнали о приезде гостей, и уже после
обедни в избу набралось много
народа.
Грязны улицы, лавки, мосты,
Каждый дом золотухой страдает;
Штукатурка валится — и бьет
Тротуаром идущий
народ,
А для едущих есть мостовая,
Не щадящая
бедных боков...
Говорилось тоже, что хорошо бы и гимназию иметь: деревня год от году всё
беднеет, жить торговлей становится трудно, ремесло кормит всё хуже, в губернии учить детей — дорого, а учить их надобно: доктора, адвокаты и вообще ученый
народ живет сытно.
А грамоту снесите к протопопу,
Чтоб завтра за
обедней прочитал.
Велите в колокол большой ударить,
Чтобы
народу собралось побольше.
Бедный русский
народ! Некому возвысить голос в его защиту! Посудите сами, могу ли я, по совести, молчать.
Когда Марфа стала подходить к дочернему двору, она увидала большую толпу
народа у избы. Одни стояли в сенях, другие под окнами. Все уж знали, что тот самый знаменитый богач Корней Васильев, который двадцать лет тому назад гремел по округе,
бедным странником помер в доме дочери. Изба тоже была полна
народа. Бабы перешептывались, вздыхали и охали.
— Ах, матушка Софья Ивановна, уж как же вы меня много обяжете… вы не поверите, сколько мне стоят эти лекарства; поверите ли, ведь из чужих деревень приходят; разумеется, больной принесет из благодарности то яичек, то рыбки, то медку, да господь с ними, я ведь ничего не беру,
народ бедный, а денежки-то всё идут да идут…